БЕЗУМИЕ ФРАНСИСКО ГОЙИЧасть 3.
Все исследователитворчества Гойи сходятся во мнении, что по-настоящему переломным (или роковым) для художника стал 1792 год. Вообще, в 1791 и 1792 годах информации о Гойи становится гораздо меньше. По какой-то причине временно прекращается его переписка с Мартином Сапатерой, а в письмах художника к другу всегда было много подробностей и фатов личной биографии. Вряд ли друзья
рассорились, тем более, что позднее, в 1797 году Гойя написал портрет Сапатеры с посвящением: «Моему другу Сапатеру. Мне очень дорог этот портрет».В эти же годы Гойя создал портрет еще одного своего друга, Себастьяна Мартинеса и начал работу над картиной «Молочница из Бордо», которую закончил уже незадолго до
своей смерти.Известно, и вполне достоверно, что в декабре 1792 года Гойя отправился в Кадис, навестить своего друга Себастьяна Мартинеса. Этот Мартинес был генеральным советником по финансам и страстным любителем искусства. И вроде бы именно там, в Кадисе Гойю и свалила непонятная, но ужасная болезнь.
Но вот обстоятельства этой поездки далеко не так однозначно понятны. Дело в том, что Гойя был придворным художником, а это значит, что он имел определённые служебные обязанности, и просто так безо всякой причины, из житейского желания повидать друга, не мог бы сорваться с места и рвануть в Кадис из Мадрида. Тем более, что свой статус, который н так тяжело зарабатывал, Гойя терять не желал, а его предыдущие эскапады не всегда обходились без последствий. Надо полагать, определенный
опыт придворной дипломатии он все-таки приобрел, все же уже был не мальчик, а солидный мужчина под пятьдесят лет.Есть версия, что заболел Гойя еще до поездки в Кадис, а причиной его самовольного поступка было обострение загадочной болезни, которая продолжалась уже в течение нескольких лет. В Кадисе художнику стало совсем худо, и Мартинес помог ему выхлопотать официальный отпуск по болезни и даже получить деньги для оздоровительной поездки по Андалусии (10000 реалов, между прочим).
Симптомы этой болезни кажутся весьма противоречивыми. Сначала Гойя в прошении об отпуске сообщал, что «уже два месяца лежит в постели и страдает от мучительных колик». По другой информации, когда он оказался у Мартинеса в Кадисе, им «овладело плохое расположение духа» (эта расплывчатая формулировка лучше всего подходит для описания депрессии).
Чуть позже Мартинес так писал Сапатере о состоянии Гойи: «…шумы в голове и глухота еще не прошли, однако, выглядит он намного лучше и к тому же не страдает больше нарушениями координации движения. Он уже может подниматься и спускаться по лестнице и делает все то, чего не мог делать раньше». Получив это письмо из Кадиса, Сапатеро в свою очередь проинформировал о состоянии Гойи его шурина Франсиско Байеу, добавив к письму странную приписку: «Как я тебе уже сказал, Гойя потерял рассудок, которого у него уже дано нет».Эта фраза навела многих исследователей на мысль о том, что проблема Гойи в 1792 году имела отношение к психиатрии. Однако, основное описание симптомов его недуга как-то не слишком вяжется с психическим расстройством. Итак, в источниках описывают:
· частые головные боли;
· головокружения;
· потерю ориентации;
· нарушение координации движений;
· шум в ушах;
· временную слепоту;
· паралич правой руки;
· спазмы и дрожь мышц;
· колики;
· состояние комы.
Художник был действительно близок к смерти, но что именно с ним случилось, так и осталось неясным.
Современные исследователи склоняются к мысли, что все названные выше симптомы, включая и глухоту, можно объяснить хроническим отравлением свинцом, поскольку Гойя очень активно использовал токсичные свинцовые белила в соответствующий период своего творчества. Некоторые современники называли состояние художника апоплексическим ударом.Странно также и то, что эти симптомы постепенно исчезли также загадочно, как и проявились. Сначала у Гойи восстановилось зрение, затем исчезли проблемы с координацией движений, прошли головные боли и головокружения. Несколько дольше восстанавливалась подвижность правой руки, но постепенно все функции вернулись. И осталась, причем до конца жизни, только глухота. Постепенно Гойя научился читать по губам и общаться с помощью рисунков или записей. Он стал еще более мрачным, снова периодически впадал в депрессивное состояние (в общем-то было от чего), и, кроме всего прочего начал интересоваться колдовством.
С 1794 года в его творчестве появляются мрачные фантасмагорические сюжеты, о которых он сам писал так: «Для того, чтобы передать силой моего воображения боль моего паралича и по меньшей мере частично засвидетельствовать мою болезнь, я нарисовал целый ряд изображений, где собрал воедино наблюдения, которых обычно нет в заказных произведениях, так как там едва ли можно развить шутку и фантазию». Понятие шутки, впрочем, он передавал весьма своеобразно: «Я нарисовал безумный двор, где двое обнаженных избивают друг друга, а в это время санитар смотрит на них, и другие тоже дерутся палками…»Некоторые исследователи, впрочем, приписывают эту неожиданную страсть к фантасмагории баскским корням художника, полагая, что именно басков среди прочих народностей, населяющих Испанию, отличает традиционное иррациональное мышление.
Новая тематика, так же как и новый, мрачный художественный стиль
проявились в нескольких небольших полотнах, которые художник исполнил в 1794 году. Среди них картины «Комедианты», «Бандиты», «Падающая карета», «Кораблекрушение». «Огонь в ночи», «Двор помешанных». Гойя меняет не только сюжетную основу полотен, но и колористическую гамму, предпочитая теперь нейтральный или даже мрачноватые тона с яркими цветными вкраплениями, подобными вспышкам молний, на заднем плане. Цвета на его картинах уплотнились, мазки стали короче и нервознее.Но все-таки, он вернул себе возможность работать, что можно считать основным признаком если не выздоровления, то хотя бы некоторого улучшения физического состояния.
Сам художник здоровым себя не чувствовал, и дело было не только в глухоте. Он испытывал подавленность, постоянную усталость, а периодически вообще впадал в отчаяние. Сапатере он писал, что его состояние здоровья совсем не улучшается, и он очень быстро устает.
Гойя, которому не было пятидесяти, ощущал себя глубоким стариком и морально готовился к
смерти, совершенно не ожидая, что жить ему осталось еще более тридцати лет, и что на этом пути для него приготовлено еще немало сюрпризов.Первым из этих сюрпризов оказалась герцогиня Альба, а точнее, Мария дель Пилар Тереса Каэтана де Сильва и Альварес де Толедо, 13-я герцогиня Альба. Роскошная цветущая красавица 34 лет отроду была женой дона Хосе Мария Альвареса де Толедо и Гонзага, 15 герцога Медина Сидония, человека относительно молодого (в 1795 году ему было 39 лет), но с детства слабого и болезненного. Кроме того дон Хосе не интересовался ничем, кроме музыки. Гойя так и написал его портрет за исполнением какого-то произведения Гайдна на клавесине. Судя по всему в 1795 году семейство Альба заказало художнику парные портреты, и Гойя написал помимо мужа за
клавесином, и жену в ослепительно белом платье.Год спустя дон Хосе умер, и Гойя написал молодую вдову в эффектном черном платье с красным поясом, черной шали и черной мантилье. На этом портрете на пальцах герцогини он изобразил два кольца, на одном из которых написано «Альба», а на другом «Гойя». У ее ног на песке написано еще более конкретно «SoloGoya». Этобыли традиционные и всем понятныебез дополнительных комментариев символы любовной связи, которые, похоже говорили и о том, что отношения между герцогиней и художником завязались еще при жизни ее мужа.
Вопрос, что она в нем нашла, до настоящего времени остается открытым. Герцогиня Альба была молода, богата, свободна, прекрасна, капризна, высокомерна и сентиментальна. О ней писали, что на ее голове нет ни единого волоса, который не мог бы принести возбуждающего удовольствия».
Гойя к тому времени еще не оправился полностью от болезни, он чувствовал себя старым и слабым, а уж красавцем не был и в лучшие годы. Одни исследователи предполагают, что интерес герцогини к художнику имел отношение к ее занятиям благотворительностью, она вообще регулярно привечала у себя в имении больных, сирых и убогих. Кто-то полагает, что она влюбилась не столько в Гойю-мужчину, сколько в Гойю-художника и его талант. Но все-таки он был весьма опытным и умелым любовником, и его отношения с герцогиней явно не соответствовали типичным отношениям между заказчицей и наемным художником.После смерти мужа герцогиня удалилась в свое поместье Сан Лукар де Баррамеда недалеко от Кадиса. Предполагается, что Гойя или приехал туда вместе с ней, или появился там немного позже. Но точно известно, что с октября 1797 года в Мадриде его не было. Сохранился так называемый «Санлукарский альбом» с рисунками и набросками художника, на которых изображена исключительно герцогиня Альба, иногда в самые интимные моменты своей жизни.
Но есть и приписка Гойи в письме к Сапатере, где он просит друга: «Ты должен мне помочь получше загримировать мой отказ герцогине Альба, которая посетила мою мастерскую для того, чтобы заказать свой портрет». Исходя из этого многие полагают, что связь Альбы и Гойи – это всего лишь миф. Кроме того, после смерти художника не было найдено никаких прямых доказательств их связи: ни писем, ни документов, ни памятных вещей, портрет герцогини был завещан сыну Гойи Хавьеру без каких-то сентиментальных обременений, просто как
одна из картин.Впрочем, очень может быть, что причиной такого отношения к памяти герцогини было отнюдь не равнодушие, а обычная ревность. Среди рисунков Гойи, например, есть изображение герцогини в обществе бравого гвардейского офицера.
Была ли любовь Гойи и герцогини Альбы реальным историческим фактом, или же они были просто знакомы, и их отношения не выходили за благоразумные рамки общения художника и заказчицы, но к концу1790-х годов Гойя словно обрел второе дыхание, воспрял духом и был готов идти навстречу новому блистательному периоду в своей карьере.
Продолжение следует…