ЗАНИМАТЕЛЬНОЕ ИСКУССТВОВЕДЕНИЕ: ЛИЧНОСТИ

      Последние несколько дней жизни Василия Васильевича Верещагина можно восстановить буквально по минутам по его собственным письмам семье, свидетельствам и воспоминаниям его знакомых и просто очевидцев тех событий. В эти дни  Верещагин был в Порт-Артуре. 28 марта в 1904 году отмечался праздник Пасхи, и художник отправил жене послание с поздравлением и довольно подробным описанием того, чем он в это  день занимался:

      «…Теперь 9 часов... т. е. около 2-х часов ночи по-вашему, значит, вы еще не ели ветчины и кулича с пасхой, но скоро, злодеи, будете кушать. Впрочем, я только что от стола, богато убранного всякими снадобьями, к которым я не притронулся, лишь съел немного пасхи...»

       Далее художник повествует, что он встретил С. О. Макарова, который пригласившего его к себе завтракать. После завтрака предполагалась культурная программа – затопление одного из судов, стоявших на рейде, чтобы загородить вход в гавань японской эскадре. Верещагин довольно эмоционально описывал свои впечатления по этому поводу:

      «…Было жалко смотреть на молодца, обреченного на смерть, еще не знавшего о своей участи, знаешь, как это бывает с больным, доверчиво смотрящим тебе в глаза, стараясь высмотреть в них, скоро ли будет ему облегчение…» (между прочим, Василий Васильевич, столь переживавший за трагическую участь корабля, совершенно не озаботился чувствами жены, которая вряд ли была  в восторге от того, что ее супруг участвует в реальных боевых действиях).

      Судно заминировали и благополучно взорвали в нужном месте. После вслед за Макаровым Верещагин отправился на сторожевую канонерскую лодку «Гиляк», стоявшую в авангарде русской эскадры. К тому времени уже стемнело, и море весьма эффектно освещали только прожектора.

      На «Гиляке» художнику предоставили диван, и он заснул тяжелым и тревожным сном, полным кошмаров. Как он писал жене, ему приснилось, что он находится в доме у Льва Толстого в каких-то непонятных комнатах, совсем не похожих на обычные. С учетом того, что отношения с Толстым у Верещагина так и не сложились, увидеть писателя во сне для него действительно было не самой благоприятной приметой.

     Верещагина разбудили, после того, как встал адмирал Макаров, глубокой ночью. Художник хотел сразу вернуться на большую землю, в свой вагон, стоявший на станции Порт-Артура, но Степан Осипович его не отпустил, объяснив, что его может остановить патруль и потребовать пропуск. Вместо этого Макаров предложил художнику перейти на его флагманский броненосец и там поспать еще. Верещагин согласился, и они перебрались на «Петропавловск». Возле кают-компании нашлась свободная кровать, Василию выдали плед и он проспал до утра. Когда рассвело, он вернулся в свой вагон и сел писать письмо жене, а потом пошел его отправлять.

      Утром в день гибели Верещагина видели возле ресторана «Саратов». Там в большой компании завтракал его знакомый, художник и корреспондент одной из петербургских газет, Николай Кравченко:

      «…Вдруг кто-то крикнул: «Господа, Верещагин идет!» Все стали глядеть в окна, устремясь на стройную, легкую фигуру Василия Васильевича в синей пиджачной паре, быстрыми шагами проходившего мимо. Его красивая седая борода под лучами горячего солнца отливала серебром. На голове была барашковая шапка. Он подошел к почтовому ящику, опустил туда большой пакет, зачем-то заглянул в отверстие и тем же мерным, спокойным шагом пошел назад, к станции. Вероятно, он отправил свое последнее письмо родным…»

      Морские офицеры, служившие в Порт-Артуре, относились к Верещагину с огромным уважением, особенно, когда стало известно, что н отдал свой Георгиевский крест капитану Э. Н. Щенсновичу, командиру эскадренного броненосца «Ретвизан». Его корабль был в числе тех, что подверглись первому нападению японских миноносцев в ночь с 8 на 9 февраля. Моряки «Ретвизана» оказали противнику яростное сопротивление, и за мужество, проявленное в бою, Щенснович был награжден офицерским Георгиевским крестом. Награда была заслуженной, однако Щенснович никак не мог получить ее, вероятно, из-за каких-то бюрократических проволочек. Верещагин был этим чрезвычайно возмущен:

      «…Увидевши, что бравый командир «Ретвизана» без Георгиевского креста, потому что не получил еще его (по почте), я снял с себя и повесил ему, чем морячки были очень довольны…»

      О большой популярности Верещагина среди воевавших в Порт-Артуре писал минный офицер броненосца «Петропавловск» Н.Иениш, один из немногих спасшихся членов команды:

      «…Еще до появления Василия Васильевича на «Петропавловске» весть о его прибытии распространилась даже среди команды, и помню, как меня расспрашивали о «старике с Георгием», о художнике, который со Скобелевым на турецкой войне был.

Впервые увидел я его идущим к нам по набережной порта. Он слегка склонился вперед, высокий, бодрый, с великолепной характерной головой. Уже издали бросался в глаза его внимательный, пристальный, ищущий взгляд. Под расстегнутым осенним пальто виднелся наполовину скрытый в складках ленточки маленький белый крестик.

      Я встретил его при входе на корабль. Вблизи видно было, что годы и кипучая жизнь наложили уже печать свою на этот сильный организм, но его глаза выражали необыкновенную энергию и силу воли…»

      В последнем письме жене, которое Верещагин отправил ей в день своей гибели, художник писал, что снова направляется на «Петропавловск», с которого вот уже три ночи ездил на сторожевое судно встречать японский брандер, но без успеха (брандер – это небольшое судно-смертник, загруженное всяким железным ломом, которое направлялось в сторону неприятельской гавани для потопления с помощью взрывного устройства в фарватере, при выходе из гавани, либо его сразу начиняли взрывчаткой в расчете на возможное столкновение с русским боевым кораблем). Именно борьбу с брандерами и организовывал Макаров, используя для этой цели небольшие сторожевые суда типа «Гиляка». Далее Верещагин сообщал, что накануне в море выходили крупными силами, целых пять броненосцев, несколько крейсеров и миноносцев, но безуспешно, и что он намерен выйти с кораблями и сегодня: «…Я подбиваю Макарова пойти дальше, но не знаю, согласится ли…»

      Итак, Верещагин ближе к вечеру 30 марта прибыл на «Петропавловск». Макаров, предвидевший высокую вероятность столкновения судна с японскими брандерами, попытался уговорить друга вернуться на берег, но Верещагин уперся, заявив, что вообще-то приехал на войну, чтобы запечатлеть реальный морской бой, а вовсе не отсиживаться на безопасном расстоянии.

      В ненастную дождливую ночь с 30 на 31 марта адмирал приказал отряду миноносцев выйти в море и атаковать любое встречное вражеское судно. Миноносцы «Страшный» и «Баян» столкнулись с несколькими японскими крейсерами и завязали неравный бой. При этом «Страшный» был потоплен противником.

      Не получая никаких вестей от миноносцев, Макаров решил идти на сближение с противником. «Петропавловск» в сопровождении других кораблей вышел из гавани. Милях в двадцати от Порт-Артура завязалась перестрелка с японскими крейсерами. Но противник, выжидая подхода главных своих сил, уклонялся от крупного боя и стремился заманить русские-корабли подальше в море. Адмирал разгадал замысел врага и счел бессмысленным продолжать бой в невыгодных условиях. Как раз в тот момент на горизонте показались основные силы японцев. Макаров решил отойти на внешний рейд Порт-Артура под прикрытие береговых батарей и там, соединившись с другими кораблями эскадры, дать бой противнику в более благоприятных условиях.

      Во время этого маневра флагманский броненосец и нашел свою гибель. В 9 часов 43 минуты в двух километрах от берега, в районе Электрического утеса, «Петропавловск» натолкнулся на японскую мину, взорвавшуюся под кормой. Взрыв мины и пожар вызвали вскоре второй, еще более мощный взрыв, за ним третий, когда на «Петропавловске» взорвались торпедный погреб, склад боеприпасов и паровые котлы. Корабль буквально за секунды превратился в груду исковерканного металла, и очень быстро, в течение каких-нибудь полутора минут, погрузился в морскую бездну.

        Наиболее подробное описание последних мгновений жизни Верещагина оставил лейтенант Николай Викторович Иениш:

      «Вас. Вас. все время был на мостике (не знаю, ночевал ли он у нас или успел прийти утром) и зарисовывал в альбом японские корабли. Около 10 часов мы вошли в пределы рейда и, в ожидании японской эскадры, стали строиться в кильватерную колонну, идя на Сяо-Бан-Дано милях в полутора от берега. На высоте батареи Электрического утеса я сошел в кают-компанию переменить пленки в аппарате, да, кстати, и закусить перед ожидавшимся боем. Но едва я сел за стол и начал вынимать пленки, как послышался характерный резкий удар в подводную часть, и мгновенно затем броненосец страшно задрожал, раздался глухой гул, и корабль начал крениться на правый борт...

     Оставаясь под впечатлением взрыва под кормою, я остановился у непроницаемой двери из кают-компании, старался закрыть ее, но она плохо слушалась; вероятно, кто-то давил на нее изнутри. Корабль продолжал глухо дрожать.В это время послышался ясно взрыв далеко на носу. Я бросил дверь и побежал на следующую палубу наверх. Но едва я дошел до середины трапа, раздался третий удар под помещением, где я находился с правой стороны, затем еще взрыв, броневая палуба раскрылась, и стена светло-желтого огня пронеслась, опалив верх моей тужурки. Трап уцелел. На следующей палубе люди бежали тугой толпой по трапу наверх; я приостановился, чтобы пропустить их... Крен уже был чувствителен, и по трапу трудно было идти. Поднялся на палубу. Она уже поднималась, и по ней ползли с усилием люди вверх. Мелькнула на борту фигура старшего механика в белом кителе – он бросился в воду, а за ним в пальто лейтенант Унковский.

      Я взглянул вправо и остолбенел: «Виктория!» – мелькнуло в голове. Правое крыло мостика было в воде, левое где-то высоко вверху; вся средняя часть корабля на страшную, казалось, высоту объята светло-желтым пламенем и дымом, и сквозь необычайно вибрирующую пелену огня мелькали какие-то взлетающие вверх на большую высоту обломки железа, падали впереди и вокруг меня на палубу. Все время слышался гул, и весь броненосец дрожал. Люди бросались с поднимающегося борта в воду, и с этого же борта около кормы показалась пелена пламени со струйками дыма. Впереди меня доктор Волкович уже достиг борта, но повернувшаяся вследствие крена, поваленная на палубу шлюп-балка ударила его по ногам, затем по голове, и он соскользнул мимо меня на палубу в воду, лежа на спине с раскинутыми руками, страшно бледный, с глазами закрытыми. Я повернулся к корме.

       На самом свесе, смотрю, стоит группа матросов, и Верещагин среди них в расстегнутом пальто... За кормой зловеще шумит в воздухе винт. Несколько секунд, и взорвались котлы. Всю середину корабля вынесло со страшным шумом вверх. Правая 6-дюймовая башня отлетела в море. Громадная стальная стрела на опардеке для подъема шлюпок, на которой только что остановился взор, исчезает из глаз – и слышу над головой лишь басистый вой. Взрывом ее метнуло за корму, и место, где стояли еще люди и Верещагин, было пусто – их раздробило и смело...»

      Случайно спасшийся командир «Петропавловска» капитан Н. М. Яковлев подтверждал, что "…до самого момента взрыва Верещагин находился на палубе и делал зарисовки в свой альбом…» Это же сообщил и сигнальщик с погибшего броненосца Бочков, чей краткий рассказ приводил Н. И. Кравченко в своих воспоминаниях о последних днях и гибели художника.

      Возможно, именно так и мечтал уйти из жизни Василий Васильевич Верещагин, на боевом посту, до последних мгновений одновременно оставаясь и художником, и офицером (причем морским).

       Во время трагедии выжило немногим больше пятидесяти человек, из них несколько офицеров (в том числе и великий князь Кирилл Владимирович), а остальные – так называемые нижние чины. Погибло же более шестисот моряков, кроме вице-адмирала С.О.Макарова также его начальник штаба контр-адмирал Молас, многие штабные офицеры и офицеры экипажа броненосца.